Дневники Пилота

Стормфилд досмотрел трансляцию церемонии закрытия Олимпийских игр из Омикрона Лиры и выключил визор. В кают-компании снова воцарилась звонкая тишина. Корабль без команды ожидал решения своей дальнейшей судьбы. Экипаж уж три дня как был расформирован и направлен в места прохождения дальнейшей службы. Остался один капитан. Хотя какой, к чертям, капитан без команды.

Тридцать шесть лет — для корабля возраст преклонный. И дело не только и не столько в потрепанном в боях латанном-перелатанном корпусе, системах управления, коммуникациях и прочих потрохах. Все это ремонтируется. Только вот капитально ремонтировать надо уже все. Под замену. Укатали сивку крутые горки. И тогда корабль дешевле просто отправить на слом, а вместо него построить новый.

Последние три года Стормфилд и так бился больше не с ксенонами, а с технической службой, упорно добивавшейся списания корабля. Просил, требовал, орал, стучал кулаком. Докатился до того, что взял шефство над интернатом, зал Боевой Славы им там отгрохал — закачаться можно! Потом генералам от техники в нос пихал — куда, мол, героя детей, мечту их о космических сражениях за Мать-Родину денете? В металлолом?

Стыдно, конечно, детьми прикрываться, да только что поделать — сроднился он со своим кораблем. А сейчас его с тыла обошли. Через Адмиралтейство пробили решение: гвардии эсминец "Суровый", учитывая героическое прошлое, поставить на вечный прикол в качестве музея Боевой Славы. И дети сыты и боевая слава цела. Объехали тебя, капитан. На кривой лошадке. На переправе получишь нового конягу, а сейчас — жди. Мы твоему старому местечко для последнего пристанища подыщем. А пока покукуй на аванпосте в Немеркнущем свете. Команду мы у тебя заберем — последний рейс сможешь и в одно лицо пройти. И орудия сняли. Не воевать больше "Суровому".

Sic transit gloria mundi. Воевал-воевал "Суровый", а теперь на вечный прикол встанет. И народ толпами повалит глазеть на гроб великана Святогора — а может и нам силушкой дыхнет. А после экскурсии как утомленным пилигримам не подкрепиться? Вот вам, братушки, кафешечка. Нет! Маловато будет. Ресторанчик.

Потихоньку да помаленьку народная тропа к боевой славе истончает, а в ресторанчик — пожалуй, что нет. Разве не славненько свадебку отплясать не абы где, а на борту легендарного эсминца? И превратится постепенно "Суровый" в обыкновенный кабак с постоялым двором и приложенным к нему маленьким музейчиком. Тьфу!

— Суровый, Суровый! Да за что ж это они тебя так? — Стормфилд подошел к переборке и прислонился к ней лбом. — Тридцать шесть лет боевых походов. Во всем флоте не осталось ни одного эсминца старше двух десятков. Все погибли. Все в свое время. Только тебя старуха с косой не прибрала. И все это для того, чтобы свои же сняли с тебя оружие, как перед "губой", и сделали из тебя увеселительное пугало? Эх!

Он потерся щекой о переборку, потом махнул рукой и отправился в свою каюту.

* * *
Спасибо, кэп.

Ты не слышишь меня, но я тебя слышу.

Я всегда тебя слышал.

Я слышал, как ты говорил со мной, когда никого не было рядом. Я слышал, как ты пел, когда никто не слышал. Я вижу сейчас твое печальное лицо, твои глаза, полные горечи. И я — твой корабль — благодарен тебе за эту печаль и за твою горечь.

Пятнадцать лет назад ты стал моим третьим капитаном. Я уже тогда был старичком, а ты — только-только получил кавторанга и взошел на свой первый корабль в роли капитана. Ты тогда был не очень доволен получить такие старые лохмотья и очень надеялся, что тебя поскорее переведут на что-нибудь поновее. Я не обижался. Ни тогда, ни сейчас. Тогда я понимал тебя, а сейчас — дело прошлое. За прошедшие годы мы, как это у вас говорится, пуд соли вместе съесть успели. А сейчас, видимо, пришло время расстаться.

Я до сих пор пытаюсь понять, что же есть я сам, что есть другие такие же, как я. Меня построили люди. Но откуда в том, что они построили, взялся "я" — живой, чувствующий, думающий, осознающий сам себя? И откуда в других таких же взялись другие "я"?

Первые мои воспоминания о себе самом — смутны и отрывочны. Наверное, так вы, люди, помните свое раннее детство. Верфь и множество людей. Рядом со мной, внутри, снаружи. Сварка, клепка, искры, толчки, рывки... Сумбур.

Потом пришел первый экипаж и мы стали ходить по космосу и воевать. И я был вместе с ними. И взрослел. Наверное, каждому кораблю отдают частицу себя те, кто его строит, кто на нем летает. Не все одинаковую. Кто сколько отдаст. И происходит это, наверное, совершенно неосознанно.

Мы, корабли, разговариваем друг с другом не так, как это делаете вы, наши хозяева. Не словами, а, скорее, образами и понятиями. Как — я бы, пожалуй, не смог объяснить. Мы не видим и не слышим окружающий мир в вашем понимании. Мы его просто чувствуем. Наверное, это чем-то похоже на ваше зрение и слух, но это по-другому.

И все корабли похожи на тех, кто их строил, кто ими командует. Надменные паранидские колымаги, меркантильные, жуликоватые теладийские "птички", задиристые и хвастливые сплитские "гады". Живее всех, конечно, выглядят боронские "рыбки", но это только внешне. На самом деле они ничуть не напоминают рыб. Они такие же, как их хозяева — приветливые и доброжелательные, но ничуть не более живые, чем их металлические собратья. Большие корабли похожи на взрослых. Маленькие — на детей. Наверное, оттого, что большим отдает часть себя большее количество экипажа.

Не знаю. Все это лишь догадки. Но в их пользу говорит то, что ксенонские корабли — мертвы совершенно. Откуда возьмется то, что вы называете душой, в том, что построено бездушными машинами и управляется искусственным интеллектом? Даже хаакские "ананасы" — живые. Агрессивные, злобные, непонятные — да. Но — живые. А ксенонские — мертвые железяки. И они не просто молчат. Я ведь не слышу других. Я их чувствую. Если они есть. А этих — их нет.

Пятнадцать лет назад моим капитаном назначили Берта Стормфилда. Молодого, талантливого свежеиспеченного кавторанга. Он уже тогда был очень хорош, но для кавторанга на эсминце должность старпома — потолок. Потому и дали ему меня, старика. Дескать, для двадцатилетнего "Сурового" можно немножко поступиться правилами. Вот тогда мы с ним и почали наш пуд соли.

После первого серьезного боя, когда мы завалили "Джей", мы вернулись в док для ремонта, зализывать раны. А Берт, отдав все распоряжения, пошел к себе в каюту, запер дверь, расстегнул воротничок и, подмигнув, вдруг сказал:

— Ну, что, старик? Классно мы им дали перцу? Спасибо, Суровый! Спасибо, дорогой!

И с тех пор меж нами протянулась ниточка отношений, о которых не знал никто, кроме нас. Да и даже из нас — один знал лишь половину. Берт говорил со мной, когда никто не видит, а я и ответить не мог. Я знал о его жене, о родившейся через год дочурке — это знали все. Но не все знали, как он любит их, как скучает во время долгих разлук. О его друзьях-товарищах, об отце с матерью, о младшей сестре, поступившей на билогический. Кстати, в позапрошлом году у него родилась вторая дочь, это знают все. Но только я знаю, что его жена — Лана — предложила назвать ее Бетти и была крайне удивлена реакции мужа на это имя. Могу себе представить кэпа, возвращающегося на побывку домой, а там — опять снова Бетти. Девочку назвали Линси. Впрочем, я отвлекся от своих воспоминаний. Тогда это было еще далеко впереди.

Весь экипаж знал о любви своего капитана к музыке. У него была потрясающая фонотека. Он частенько включал что-нибудь по громкой для себя и других, но только я один знал, что когда никто не слышит — капитан Берт поет сам. Видимо, он страшно стеснялся этого, раз не пел даже при своей жене и дочери — он сам мне говорил об этом. А мне нравилось. Господи, как же мне нравилось, как он поет!

Мне нравилось это настолько, что я захотел попробовать сам. Вы, люди, даже не представляете себе, что это такое — быть кораблем. Ни рук, ни ног, ни голоса. Вы летаете на нас, сражаетесь, а мы даже не можем двинуться с места без вас. Я безумно захотел научиться петь.

Как это было трудно — не описать словами. Мне пришлось учиться наводить электрические сигналы в бортовой сети. Мне пришлось изучать сигналы, которые наводятся в ней вами, когда вы говорите по связи. Через полтора года мне удалось что-то проскрипеть через коммуникаторы. Звук был ужасающий, как будто фотонную пушку пытаются впихнуть в слот для ремлазера, но в тот день я был счастлив, как никогда до этого.

Естественно, все свои упражнения я проделывал только тогда, когда этого никто не мог услышать. Первые свои опыты я проводил исключительно в отсеке управляющих механизмов, где лязга хватало и без моих попыток что-нибудь каркнуть. Через полгода я смог, наконец, выдать чистый тон. Еще год ушел на освоение модуляций, управление амплитудой, подбор тембра голоса. В общем, только где-то через три года я, наконец, действительно запел. Как же я был счастлив! Мне по-прежнему приходилось следить, чтобы этого никто не слышал, но я пел и наслаждался этим.

Научившись петь, я решил пойти немного дальше и научиться управлять своим движением. Это было уже легче — наводить сигналы я уже умел, а эти сигналы были намного проще. Единственное, во что все упиралось — это бортовой компьютер. Пока за маневровые пульты не усядется экипаж — сигналы от них никуда не пройдут. Они упрутся в старушку Бетти, а она их никуда не пропустит. С маршевым двигателем немножко по-другому, но тоже что-то вроде того. Но меня это вполне устраивало. Я ведь не собирался "сбегать", не собирался бунтовать. Я хотел лишь иметь возможность помочь иногда экипажу, когда мне светит попадание по краю, а они просто не видят это на обзорном экране, хотя было бы достаточно чуть-чуть подвернуть корму, чтобы избежать этого скользящего ранения. А такое иногда может спасти жизнь, если она висит на волоске.

И этому я тоже научился. Довольно быстро. Люди, верно, не поверили бы, скажи им, что научиться петь гораздо труднее, чем научиться воевать. Я стал единственным, наверное, кораблем, который поет. Я воевал тридцать шесть лет, а теперь отвоевался. Скоро меня поставят на прикол где-нибудь в центральных секторах, на потеху зевакам. Кэпу дадут какой-нибудь другой корабль, он еще адмиралом будет, а я... Нет, я на него не в обиде. C'est la vie. Просто досадно, что не сподобился я геройски погибнуть вместо предстоящего теперь унылого тлена. Знать, судьба такая.

* * *
Тревога взвыла, когда Стормфилд был в душе, отправив уже белье в приемный люк автопрачки. Он несся к рубке, оставляя мокрые следы и проклиная полный идиотизм ситуации. Гвардии капитан 1-го ранга бежит под звуки сирены пугать врага голыми телесами. Один на всем корабле. А из стволов — только его, Стормфилда, личное табельное оружие. Что за карнавал вообще? С чего вдруг боевая тревога в секторе близ милитаризованного по самые уши М148-го, где, как шутят в космофлоте, даже мухи Маркуса летают в портупеях и при оружии?

Вот и рубка! А неплохой рывок получился — даже кожа почти сухая. Есть еще порох... И ягоды... И хоть ягодицы влажые, но порох — сухой.

— Капитан Стормфилд, корабельный номер ноль ноль один.

На экране быстро промелькнуло приветствие и появилась карта сектора.

— В чем дело, Бетти?

Вопрос был задан машинально. Глаза уже считывали метки и информационные флажки. Доли секунды хватило, чтобы понять, что транспортное судно на карте излохмачено вдрызг. И с оставшейся после повреждений скоростью ему не уйти от невесть откуда взявшегося ксенонского "Кея". Прорываться к вратам у него не хватит ни щитов, ни скорости. Только уходить. Но без чьей-то помощи его не спасет и это. Он лишь получит еще несколько минут жизни, чтобы его успели спасти. А если не успеют — "Кей" его догонит.

— Получен сигнал "SOS" от транспортного судна бортовой номер...
— Я не тупой, Бэтти! Я и сам вижу, что они в полной заднице. Я спрашиваю, как получилось так, что этот транспорт в ней оказался? И кто, черт возьми, еще есть рядом, кто действительно может их из нее вытащить?

Руки, тем временем, сами собой отбивали привычную дробь по клавишам, проверяя бортовые системы и давая сигнал на экстренную отстыковку.

— Корвет сопровождения подорвался на мине. Транспорт тоже был сильно поврежден и потерял скорость, из-за чего был вынужден уходить к окраинам сектора. До врат ему не добраться...
— Достаточно. Сам вижу. Переходим к следующему вопросу.
— Сейчас готовятся к взлету с аванпоста десять истребителей.
— Этого мало.
— Это все, что здесь есть. Другие корабли, включая капшипы, прибудут через несколько минут на джампдрайве, но...
— Да вижу я! Прыгнуть они могут только к вратам, а оттуда им не успеть. Мало времени, черт возьми! Совсем мало! Прыжковый двигатель через транспортер транспорту передать могут?
— Ни на одном из истребителей нет транспортеров.
— А на самом транспорте?
— Уничтожен после взрыва мины.
— Дьявол!
— Шлюзовые камеры герметичны, манжеты сброшены. Отстыковка произведена.
— Курс на перехват. Полный вперед!
— Капитан! Корабль не вооружен и отсутствует экипаж. Производить точное маневрировние при уклонении в одиночку вы не сможете.
— Отставить паникерство! Выполнять!
— Уже выполнено, капитан. Я просто напоминаю.
— Спасибо, Бэтти, но если бы я об этом не помнил, я не спрашивал бы, кто здесь еще есть рядом... И дай связь с этим корытом.
— Изображение включить?
— Дура, что ли? Я ж без фуражки!

Интересно, понимает ли бортовой компьютер сарказм? Но что-то ведь соображает. Иначе Бетти не спросила бы про изображение. То-то был бы номер, если бы этот бедолага, пилот транспортника, увидел своего потенциального спасителя восседающим нагишом перед пультом. За неимением бортового вооружения капитан эсминца "Суровый" решил пришибить ксенонский "Кей" своим пинусом.

— Говорит борт ATPBW-32, лейтенант Гик, база приписки...
— Вольно, лейтенант! Я — капитан Стормфилд, эсминец "Суровый". Иду вам на помощь.
— Капитан! Быстрее, умоляю! У меня на борту семьи военнослужащих. В основном, женщины и дети. Сто сорок шесть человек!
— Прыжковый двигатель во время взрыва гавкнулся?
— Так точно!
— Ну, хорошо, что сами живы остались.
— Так это пока...
— Отставить пессимизм! Сейчас спасем вас от этой железки. Потом еще медаль получишь, лейтенант, хвастаться будешь. Ты сейчас жми как можешь. И как не можешь — тоже жми! Каждая секунда — на вес золота! У тебя весла есть?
— Какие весла?
— Обыкновенные. Пассажиров за них посадить, чтобы гребли. Глядишь, ходу прибавишь... Шучу, лейтенант, шучу. Ты, главное, не паникуй! Скоро все хорошо будет. Конец связи.

Эх! Самому бы такой уверенности. То, что это его последний боевой вылет, Стормфилд знал наверняка. Оружия у него на борту не было, а значит — только таран. И таран — только смертельный. Потому что попытаться сохранить корабль — это только дать шанс уцелеть врагу. А самому ему и так дай-то бог даже просто успеть боднуть этого "Кея". На подходе тот станет лупить его из тяжелых орудий. На дальней дистанции можно уйти от попаданий и командуя голосом. Но ближе начнется ад, в котором нужна мгновенная реакция маневровых двигателей. И этого можно добиться только силами нескольких человек, опытных, подготовленных пилотов, сидящих за несколькими маневровыми пультами и сработавшихся друг с другом и со своим капитаном.

А у него только две руки и две ноги. И одна голова. Без фуражки.

Стормфилд нервно хихикнул и поелозил в кресле. Кожа характерно скрипела о кожу. Еще ни разу он не сидел в капитанском кресле с голым задом. Ну, хоть напоследок выпендрился. Говорят, перед смертью у человека перед глазами пролетает вся его жизнь. Что-то ничего не пролетало. Или рано еще? И никаких торжественных мыслей, осознания вселенских подспудных истин. Зато всякие дурацкие шуточки на тему своей текущей формы одежды "номер ноль" — это мы завсегда пожалуйста!

Нет! Надо действительно сходить одеться. Пока время есть. Как-никак, помирать скоро. Никто, конечно, не видит, но надо при параде быть. Перед самим собой.

И тут раздался голос.

— Капитан! — голос был совершенно незнакомым.
— Бэтти? Ты сменила голос?
— Это сказала не я, капитан, — в голосе Бэтти, похоже, сквозило изумление. А может, это ему показалось из-за собственного удивления ее словам? "Заяц" на корабле? Что за бред? Он не смог бы миновать систему безопасности.
— Капитан! Это не Бэтти. Я — Суровый.
— Что за?.. Бэтти! Откуда идет этот голос?
— Голос идет из коммуникаторов. Сигнал в коммуникаторы поступает из бортовой сети. Происхождение сигнала неизвестно. Внешними электромагнитными и другими известными сигналами это вызвано быть не может. Источник находится внутри корабля. — Нет. Про изумление ему все-таки показалось. Сухая и гладкая. Как доска. Полированая. Ни одной задоринки.
— Капитан! Вам в это трудно поверить, но я — действительно и есть Суровый. — Зато вот в этом голосе интонации были. Приятный, сочный баритон, спокойный и доверительный.
— Этого не может быть!
— Вы ведь сами в это верили, капитан. Много лет. И разговаривали со мной, когда никто не слышал. Отчего же вы вдруг сразу перестали в это верить, стоило только теперь мне заговорить с вами?
— Я могу подавить неопознанный сигнал, капитан. — Милашка Бетти тоже была спокойна, впрочем, как и всегда. — Но должна отметить, что данный голос мной идентифицирован. Он неоднократно звучал на корабле, исполняя песни.
— Какие песни? — ошарашенно спросил Стормфилд.
— Разные. Должен признаться, капитан, я действительно пел через коммуникаторы, когда никто из экипажа не мог этого услышать, — на этот раз в баритоне явственно ощущалось смущение, — но никогда себе не позволял ничего, кроме песен. Ну, через коммуникатор во всяком случае...
— Бунт на корабле! Заговор! Почему я об этом ничего не знаю? Бетти?
— Я знаю о вашей любви к музыке и полагала, что это звучат записи из вашей фонотеки. Вы ведь не раз ставили их на громкое прослушивание.
— Но не там же, где их никто не слышит!
— Могло случиться, что вы просто забыли выключить.
— Бардак, анархия и заговор машин против людей!
— Так мне подавить сигнал?
— Нет! — два мужских голоса слились в один.
— Капитан! Вам не справиться одному! Только поэтому я сейчас и заговорил с вами! Чтобы помочь!
— Погоди, Суровый! Значит, так. Бетти! Сигнал не давить! Без необходимости в разговор не вступать. Сколько у нас до сближения с противником на дистанцию поражения?
— Не менее восьми минут.
— В течение восьми минут я не хочу тебя слышать, если сам не задам тебе вопроса или не произойдет что-либо важное для выживания транспорта. Вылет десятки истребителей и их успехи я смогу пронаблюдать сам. Суровый!
— Да, кэп!
— Ты говорил о том, что можешь помочь.
— Да, кэп. Я смогу маневрировать. Но для этого вы должны ввести мастер-пароль. Сейчас из-за отсутствия штатного экипажа цепи маневровых пультов блокированы. А я — не Бетти. Навести нужные сигналы в пультах я могу. Так, как я это делаю сейчас, разговаривая с вами. Но наведенные сигналы должны быть обработаны, усилены и поданы на соответствующие цепи. Как и мой голос. А всем этим заведует Бетти. Именно поэтому она и сказала, что может подавить мои сигналы.
— Как я могу знать, что я сейчас разговариваю со своим кораблем, а не с ксенонами?
— Бетти же сказала, что это не внешние сигналы.
— Она сказала только про известные сигналы.
— Тогда подумайте о мотивации. Зачем это ксенонам? В одиночку вы все равно идете на верную гибель.
— Но с доступом к полному управлению — они получат "Суровый".
— Вы сможете снова заблокировать управление.
— А если они под мастер-паролем могут поменять сам мастер-пароль?

Во время наступившей паузы Стормфилд смотрел, как взлетевшая уже десятка истребителей нагоняет и безуспешно пытается отвлечь на себя "Кей". Тот же пер за транспортом, спокойно отстреливаясь из зенитных турелей. Загрызть они его, при соответствующем мастерстве пилотов, конечно, могут. Но времени им понадобится слишком много. Нету сейчас столько. Даже полстолько нету. И чего этот гад к транспорту так прицепился?

— Да уж, кэп. Что я могу сказать? Тебе остается только поверить мне. Один ты не справишься. И ты это знаешь. — Суровый неожиданно перешел на "ты". И что удивительно, это было как-то абсолютно естественно. — А доказать что-то можно не всегда. И остается тогда только верить. Или не верить.

Берт Аллан Стормфилд, гвардии капитан первого ранга, не позволял фамильярности никому. Ни адмиралам, ни самым младшим офицерам. Но какое все это имеет значение на пороге смерти? Когда существенно лишь то, сумеют они ценой своих жизней спасти полторы сотни других или нет? Смогут — честь и слава! Не смогут — рванут потом друзья за помин души, вздохнут, да скажут: "Знать, не судьба была". А говорил ему кто-то там перед смертью "ты" или "вы" — это неважно.

— Нет у меня, действительно, другого выхода, Суровый. Смерти я не боюсь. Но вот те полтораста человек сейчас или умрут, или останутся живы. Бетти! Разблокировать маневровые пульты!
— Требуется ввод мастер-пароля.
— Альфа пять три два тета восемь гамма три шесть один игрек ноль пять один семь ноль.
— Пароль принят, маневровые разблокированы.
— Суровый!
— Что, кэп?
— Все корабли живые?
— Кроме ксенонских.
— Как так?
— Не знаю, кэп. Это долгий разговор, а у нас сейчас времени столько нет. Вот-вот стрельба начнется.
— А поют все?
— Не знаю, чтобы хоть кто-нибудь, кроме меня.
— А ты почему?
— Нравилось, как ты поешь, кэп. Захотел сам попробовать. Тоже долгая история.

На обзорном экране уже вовсю громоздилась, щетинясь антеннами, металлическая угловатая камбала "Кея". Десяток истребителей вился вокруг, стреляя, дразня, залетая на курс перед самым носом — тупой железяке было все равно. Камбала перла за транспортом, как медведь прет за медом, отмахиваясь от пчел. Хорошо еще, что у него скорость не на полную катушку прокачана. А то б вообще без шансов.

— Через полминуты начнется стрельба. Суровый! Готов?
— Всегда готов, кэп!
— Кстати, скажи! А ты в другие разы маневровым помогал?
— Кэп! У тебя отличная команда! Они все прекрасно делали сами. Я только чуть-чуть иногда подворачивал. Самую малость. Не потому что они это плохо делали, а потому что они по-другому видят.
— Это как?
— Вот ты смотришь вперед, а в спину тебе летит камень. Ты его просто не видишь. Потому что у тебя на спине глаз нет. А я вижу не глазами.
— А чем?
— Не знаю. Я вижу во все стороны сразу. И еще внутрь. А ты видишь экраны. И твоя команда тоже.
— Ну, вот и пальба началась. Давай, Суровый! Не подведи!
— А когда я тебя подводил, кэп?

Со стороны Кея понеслись к Суровому здоровенные плюхи снарядов тяжелых орудий. Медленные, неторопливые отниматели жизни. На дальней дистанции уходить от них легко, а вот поближе придется туго.

— Давай, Суровый! Давай, родной!

И Суровый давал. Взревывая двигателями, стоная переборками и шпангоутами, треща сочленениями, он приближался к врагу, лавируя между сполохами смерти, творя какие-то совершенно немыслимые кульбиты и ни на миг не переставая выжимать из маршевых двигателей все до последней капли.

— А теперь, кэп, сигай-ка ты в скафандр, да выпрыгивай! Мне ты теперь уже не поможешь ничем, только погибнешь зря. А жить останешься — за меня отомстишь.
— Ты что, Суровый? Капитан если и может покидать корабль, то только последним!
— Так ты его последним и покинешь. А корабль сам с себя сойти не может.
— А долг? А честь?
— Велика честь — отдать концы.
— А ты?
— А я очень рад, что все же не стану дурацким кабаком-музеем. А геройски погибшие корабли после смерти становятся маленькими лошадками и катают детишек. Это ли не счастье?
— Откуда ты это знаешь?
— Я этого не знаю. Я в это верю.
— Но выпрыгнуть сейчас — это трусость!
— Это не трусость, а благоразумие. Не зли меня, кэп! Время идет! Давай, обувай свою героическую голую задницу в скафандр и пошел вон из меня! "Давай, родной" сможешь и по рации покричать. И попробуй только не завалить потом хотя бы десяток вот таких камбал в отместку!

Что-то было такое сейчас в этом голосе, что Стормфилд и вправду подошел к спасательной нише и нажал на кнопку. Дверцы с легким шипением открылись и он полез в скафандр. Времени действительно совсем не было. Скоро сразу два корабля взорвутся и рядом в скафандре мало не покажется. А ведь он так и не успел одеться. Видно, действительно, помирать ему судьба то ли не сейчас, то ли не при параде.

Катапульта отработала без сучка без задоринки, выбросив его на несколько сотен метров от корпуса. Стормфилд тут же развернулся лицом к сближающимся кораблям. Суровый маневрировал уже совсем как-то запредельно. Порой казалось, что корабль просто изгибается змеей, уворачиваясь от выстрелов, хотя это было, конечно, невозможно. А на аварийной волне в эфире раздавался сочный, красивый баритон:

Прощайте, товарищи, с богом — ура! —

Кипящее море под нами.

Hе думали мы еще с вами вчера,

Что нынче умрем под волнами.

— Черт возьми, Суровый, что это за песня?
— Мама в детстве пела, — у Сурового с сарказмом явно было все в порядке. — Не тупи, кэп. Все корабли знают эту песню. Только петь не все умеют. И вот еще что! Ты пой! Другим пой. Ты хорошо поешь. Если бы ты не пел — ты сейчас бы здесь погиб. И, наверное, не спас бы никого. Потому что тогда бы я тоже не пел. И не говорил. И маневровыми рулить не умел...
— Спасибо, Суровый! Прощай!
— Прощай, кэп!

В это время Суровый настиг "Кея" и вгрызся носом в его распластавшуюся в пространстве тушу. Беззвучно и страшно мялся, гнулся и рвался металл, а потом оба они вспыхнули клубком ослепительного пламени, раскидывая вокруг себя куски своей смерти. Сейчас главное было — не отхватить самому кусочек и Стормфилд развернул скафандр ногами к взрыву.

* * *
Прошло уже пять лет с тех событий, а я помню это так, как будто это произошло вчера. Подобрали меня буквально через минуту после взрыва. Надо было видеть мое появление на аванпосте, где весь личный состав и персонал собрался встречать доблестного капитана-спасителя-детей-и-женщин, а из шлюза вместе с пилотом одного из десятки истребителей, который меня и подобрал, вылез какой-то техник в промасленном комбинезоне. И поди тогда объясни, что не будь у капитан-лейтенанта Бентона в загашнике этого комбеза — мне пришлось бы явиться пред их светлые очи абсолютно голым.

Очень уж все быстро тогда произошло. Внезапная тревога, несколько минут форс-мажора, а потом — благополучная развязка. Почти. Для всех, кроме меня, Суровый ведь так и остался всего лишь куском металла. Легендарным, но неживым. А я уже тогда знал, что настоящий герой-спаситель в тот день погиб.

Первое время я с волнением ожидал известий о черном ящике с Сурового. Пес с ним, с моим голым задом — кто угодно мог оказаться в такой момент в душе. А вот как бы я стал объяснять последние записи разговоров в рубке и лог Бэтти — я не знаю. Совершенно. Полагаю, что я пробкой вылетел бы из космофлота в любом случае. Начни я объяснять про поющий корабль — здравствуй, дурка. Скажи я, мол, знать ничего не знаю — опять же здравствуй, дурка, капитан! Знать ничего не знаешь, а с несуществующими голосами разговариваешь, да мастер-пароли по их просьбе вводишь. И получается, что куда не кинь — всюду клин.

И главное — мне даже винить в том было бы некого. Ведь расскажи мне кто-нибудь такую историю до тех памятных событий — я и сам бы ни в жизнь не поверил бы. А в тот момент на сомнения и раздумья у меня времени не было. Пан или пропал. Да не только сам пропал, а полторы сотни душ.

Я очень жалею, что так мало успел спросить у Сурового. Хорошо, что хоть сказать ему успел многое. Еще тогда, когда не знал, что меня кто-то слышит. Я ведь и разговаривал-то тогда, до той трагической развязки, скорее, не с кораблем, а с тем местом в моем сердце, которое он занимает. Все это трудно объяснить. Это можно только чувствовать. А еще удивительнее, что всего труднее это объяснить самому себе — единственному, кто это как раз-таки чувствует.

А о черном ящике я так никогда ничего и не узнал. То ли он не сохранился, что вряд ли, то ли его просто так и не удалось найти. Есть, конечно, еще и третий вариант. Тот, кто его вскрывал, мог просто счесть, что всю эту историю лучше закопать как можно глубже, потому что если все это окажется правдой — обществу это пока что не осилить. А ситуацию, в которой это окажется неправдой — не осилить спецслужбам. Фикция, наведенная Древними или Странниками, маги-колдуны, мертвые с косами, капитан-ренегат на дыбе, охота на ведьм, экзорцизм, аутодафе и крестовые походы... И опять всюду клин.

Так и не знаю, что же с этим ящиком случилось. Хотя, за третий вариант говорит еще одно: мне никто и никогда не задал ни одного вопроса по поводу моего разговора с Суровым на аварийной волне. Боевые офицеры не привыкли совать нос в чужое дело. А вот созданная вскоре следственная комиссия по инциденту просто не могла не затребовать записи всех переговоров, которые в обязательном порядке фиксировались на аванпосте. И раз комиссия вопросов по этому поводу мне не задала, значит, этот последний наш с Суровым разговор к ней просто не попал. Мне же тогда не оставалось ничего, кроме как изложить все события по минутам, опустив только участие Сурового. Приблизился, маневрировал на голосовом управлении, направил корабль на таран, а сам катапультировался. А что я мог еще сказать? Вот, я ведь и сейчас продолжаю оправдываться перед самим собой!

Следствие было быстро завершено. "Действия гвардии капитана первого ранга Б. А. Стормфилда признать соответствующими ситуации, за мужество и героизм, проявленные при спасении членов семей военнослужащих в инциденте в секторе "Немеркнущий свет", присвоить звание Героя Аргонской Федерации с вручением Ордена Золотой Звезды..." А я до сих пор стыжусь этой Звезды. Единственный мужественный поступок, который я тогда совершил — это то, что я бросился на безоружном корабле без команды наперерез врагу, заранее зная, что шансов практически нет не то что выжить, но и выполнить поставленную самим себе задачу. Безумству храбрых поем мы песню. А когда нашелся тот, кто был в состоянии выполнить эту задачу за меня, я выпрыгнул за борт. Один ценой своей жизни уничтожал врага, а другой с голой задницей спасался в скафандре.

Да, это было благоразумно. Да, Суровый сам это и предложил. И буквально выгнал меня наружу. Но считаться героем за другого — нечестно! Да, моя смерть тогда ничего бы не изменила. Но только не для меня! Тогда бы не получилось так, что я украл чужой подвиг. Пусть не сам, но чужими руками — людей, не ведающих, что творят.

Сразу после приказа о награждении я пришел в Адмиралтейство и отказался от награды. Что там началось! Меня только что вот мордой по столу не возили. Стране нужны герои, моральный дух, патриотизм, осознание момента, политическая сознательность, равняйсь-смирно, молчать, приказ есть приказ, разжалуем в минус, десять лет расстрела и все такое прочее. Одним словом, как у нас говорят, насрали мне полную фуражку, не снимая с головы.

В общем, говорят, или летай героем, или без "героя" — ногой под жопу и пойдешь улицы мести. Пришлось заткнуться. Нельзя мне было из флота вылетать. Никак нельзя. Мне еще как минимум десять камбал зажечь нужно было.

Вторую фуражку мне насрали, когда я орден получил и запихнул его в ящик стола. Только в Адмиралтейство на этот раз я уже не сам пришел. Вызвали. Через неделю. Равняйсь-смирно, молчать, приказ есть приказ, так точно — дурак, вашблродь... Хочешь новый эсминец получить — носи Звезду и не выеживайся! Не хочешь — будешь на тральщике говно с орбит соскребать!

Мне б, дураку, не отказываться тогда сразу от Звезды. И в ящик ее сразу не пихать. Поносить месяцок, корабль новый принять, а там, глядишь, и забылась та история потихоньку да полегоньку. Так меня ж тошнит от притворства всякого. Я ж сразу в лобовую атаку. А после этих двух выволочек в Адмиралтействе меня на карандаш поставили. С тех пор разве только ночью проверяющих не присылают — а не запамятовал ли у нас бравый Герой Аргонской Федерации перецепить свою Звезду на пижаму?

"Забияку" я принял еще через неделю. Я разговариваю с ним так же, как я разговаривал с Суровым. Когда никто не слышит. Только теперь я знаю, что он меня слышит и понимает. А вот пою я уже не только для себя. Пою в кают-компании по вечерам, пою жене и дочерям, когда бываю дома, друзьям и знакомым на пикнике, на вечеринке. Сейчас с женой ждем третьего ребенка, врачи говорят — опять девчонка. Ну, пусть опять девчонка. Буду ей колыбельные петь. Странно. Мне всегда казалось, что я гужу, как ржавая рыбацкая шаланда, а надо ж тебе — народу нравится. Не знаю, как Забияке, а  люди — просят еще. Но меру знаю. Я все-таки капитан космофлота, а не примадонна в опере.

С Забиякой мы зажгли уже семь "Кеев". Месяц назад — сразу два. Ох, уж и попотели мы тогда! Потом неделю дыры латали. Доведется ли мне его услышать, как Сурового — не знаю. Вряд ли. Такое, пожалуй, раз в тысячу лет случается. Мне столько не прожить.

* * *
Сонра щедро изливала свои лучи на деревья, на людей, зверей и птиц, на землю, реки, моря и океаны, на все живое и неживое и все радовалось этому свету, этому прекрасному, безоблачному летнему деньку в столице. Зоопарк был полон народа, дети восторженно глазели на зверей, звери лениво жмурились, наслаждаясь теплом, по дорожкам и аллеям неторопливо переливалась броуновским движением вполне себе обычная толпа отдыхающих, сопровождаемая тем специфичным гомоном с детскими восторженными визгами и криками, который можно услышать еще разве что на пляже.

По круговой дорожке в центре парка катала детей в небольшой повозке маленькая лошадка. Дети сияли от счастья, как начищенные медные кофейники. Возница улыбался до ушей и подмигивал девушкам в толпе. Понукать лошадку надобности не было — она весело бежала рысцой, задорно помахивая хвостом и игриво встряхивая головой. Никакой рутины и унылого доматывания бог его знает какого за день круга не было и в помине. Это нравилось и тем, кого катали, и тем, кто катал.

Со стороны главной аллеи к круговой дорожке среди остальной толпы подходили трое. Маленькую девочку лет трех с двух сторон держали за руку родители: симпатичная молодая женщина и статный космический волк в адмиральском мундире при полном параде. Золотая Звезда на груди сразу привлекала внимание — не каждый день увидишь своими глазами Героя Федерации. Некоторые его узнавали и наклонялись к своим детям, чтобы взять на руки и показать им капитана легендарного эсминца "Суровый", восемь лет назад спасшего от гибели сколько-то там человек в секторе... как его там...

Увидев повозку, адмирал остановился как вкопанный, будто вспомнив о чем-то. Взгляд его заострился и вперился в лошадку. Жена с дочерью тоже остановились и вопросительно посмотрели на него.

— Па! Ты чего?
— Маленькая лошадка...
— Ну, да, пап. Ты что — лошадок не видел?

Тот не отвечал и только пристально смотрел, как повозка неторопливо, но резво приближается к ним. Лошадка весело взматывала иногда головой и игриво оглядывала толпу. Вдруг глаза их встретились. Лошадка покосилась на повозку и, аккуратно замедляя шаг, направилась к адмиралу. Возница собрался было встряхнуть вожжами, но Герой Федерации властно вскинул руку, останавливая его. Люди вокруг притихли, наблюдая за этой в высшей степени непонятной сценой, а лошадка, тихонько процокав оставшиеся шаги, посмотрела адмиралу в глаза и вдруг, опустив голову, уткнулась мордой ему в грудь. По толпе прошелестел вздох удивления, а бравый космический волк, обняв лошадку за холку, что-то то ли шептал, то ли тихонько напевал ей на ухо.

Сзади к адмиралу сквозь толпу пробралась девица лет десяти.

— Пап! А можно, я еще на аттракционах покатаюсь?

Тот оглянулся на нее.

— Подожди, Линси. Побудь пока рядом с мамой. — Он посмотрел на жену. — Лана! Пойди, купи девочкам мороженого. Посидите в кафе, я сейчас подойду.

Та кивнула, жестом велела старшей дочери взять за руку младшую и они вместе направились в сторону летнего кафе. Адмирал обратился к вознице, изнывающему от недоумения и любопытства.

— Как зовут, пилот?
— Кайл. А что тут вообще...
— Не тебя.
— Жеребчика-то?
— Жеребчик... У меня, вон, все кобылки, — адмирал кивнул в сторону своей семьи, — впрочем, не жалуюсь. Самой старшей еще здесь нету, взрослая уже. Так как зовут жеребчика?
— Имя у него замечательное! Его зовут Суровый. Хотели сначала назвать Быстрым, но он не откликался ни в какую, а когда Нил заметил, что он...
— Достаточно. А лет ему, как я понимаю, около восьми?
— А вы знаете толк в лошадях! Он родился аккурат после...
— Олимпийских игр в Омикроне Лиры?

Глаза парня готовы были вылезти из орбит. Его мнение о военно-космическом флоте грозило перерости в поклонение всезнанию и всемогуществу.

— Но откуда вы знаете?
— Неважно.

Адмирал расстегнул китель и открутил с груди свою Золотую Звезду. Затем он вынул из ножен кортик, проткнул им шорку в сбруе Сурового и прикрутил орден ему на грудь. Потом застегнулся и одернул китель, расправляя складки.

— Значит, так, Кайл! Теперь вот это — он показал на орден — принадлежит ему. До гробовой доски. Помрет — похороните вместе с ним. Пропадет — узнаю, шкуру спущу. Вот этим кортиком. И на ленточки порежу. Ты понял меня, Кайл?
— Так точно! — гаркнул парень, вскочив на ноги.
— Вольно!

Адмирал снова взглянул в глаза жеребца, потом опять обнял его за холку и крепко поцеловал в морду. Затем принял у кого-то из рук давно упавшую и поднятую какой-то доброй душой фуражку, поблагодарил, встряхнул ее об колено и водрузил на голову.

— А теперь — продолжайте движение! — отмахнул он рукой вознице.

Не дожидаясь понукания,  Суровый весело фыркнул и, взмотнув озорно головой, двинулся в дальнейший путь.

* * *
В кафе Стормфилд подсел к жене. Дочери уплетали мороженое, а Лана выжидательно смотрела на него.

— Что это было, Берт?
— Маленькая лошадка.
— Спасибо, капитан. Я заметила. Так что это было? Ты как будто призрак увидел.
— В какой-то степени так и было. Прости, Лана. Может быть, когда-нибудь потом.
— Хорошо.
— А сейчас посидите здесь еще полчасика. Я скоро вернусь.
— Берт. Ты обещал сюда сходить с нами еще с тех пор, когда родилась Линси. Мы бы и сегодня сюда не пришли вместе, не будь этот зоопарк в пяти минутах лета от Адмиралтейства, а тебе нынче не дали, наконец, контр-адмирала.
— Ничего. Теперь мы будем сюда приходить регулярно. Я обещаю. А сейчас мне нужно кое-что оставить за спиной.

Лана внимательно посмотрела на него, потом кивнула. Она была капитанской женой и этим все было сказано.

Стормфилд встал и взмахом руки подозвал глайдер.

— На набережную, — бросил он пилоту-таксисту, усаживаясь рядом.
— К Адмиралтейству?
— Да. Только с этой стороны.

Лету здесь было даже не пять минут. Просто семью с двумя детьми не грех прокатить и помедленнее да повыше, чтобы девчонки поглазели сверху на столицу. Таксисты все это прекрасно понимают. А сейчас было понятно, что адмирала везти надо просто быстро. И через две минуты Стормфилд уже вылезал из глайдера возле Адмиралтейского моста.

— Подождешь меня? Я быстро, — спросил он пилота. Тот кивнул.

На другой стороне реки наковальней воткнулось в землю здание Адмиралтейства. Стормфилд прошел немного по мосту, остановился и посмотрел на здание.

— Все, ребята! Больше я вашу железку носить не буду. Не моя она. Сурового. И отныне она у него. А со мной за это — что хотите теперь, то и делайте. Хотите — разжалуйте. Хотите — с эсминца снимите. Я свою дюжину за Сурового сжег. Могу и еще, но если это больше никому не нужно — поцелуйте меня в корму! Хотите — полную фуражку навалите. С верхом. — Он снял с головы фуражку и, широко размахнувшись, мощным броском зашвырнул ее далеко в реку. — Только вот не снимая с головы — теперь уже не получится. Честь имею!

И, развернувшись, он пошел к ожидавшему его глайдеру.