Памяти моего рыжего. Маленькая лошадка. http://s017.radikal.ru/i442/13...

Стормфилд досмотрел трансляцию церемонии закрытия Олимпийских игр из Омикрона Лиры и выключил визор. В кают-компании снова воцарилась звонкая тишина. Корабль без команды ожидал решения своей дальнейшей судьбы. Экипаж уж три дня как был расформирован и направлен в места прохождения дальнейшей службы. Остался один капитан. Хотя какой, к чертям, капитан без команды.

Тридцать шесть лет — для корабля возраст преклонный. И дело не только и не столько в потрепанном в боях латанном-перелатанном корпусе, системах управления, коммуникациях и прочих потрохах. Все это ремонтируется. Только вот капитально ремонтировать надо уже все. Под замену. Укатали сивку крутые горки. И тогда корабль дешевле просто отправить на слом, а вместо него построить новый.

Последние три года Стормфилд и так бился больше не с ксенонами, а с технической службой, упорно добивавшейся списания корабля. Просил, требовал, орал, стучал кулаком. Докатился до того, что взял шефство над интернатом, зал Боевой Славы им там отгрохал — закачаться можно! Потом генералам от техники в нос пихал — куда, мол, героя детей, мечту их о космических сражениях за Мать-Родину денете? В металлолом?

Стыдно, конечно, детьми прикрываться, да только что поделать — сроднился он со своим кораблем. А сейчас его с тыла обошли. Через Адмиралтейство пробили решение: гвардии эсминец "Суровый", учитывая героическое прошлое, поставить на вечный прикол в качестве музея Боевой Славы. И дети сыты и боевая слава цела. Объехали тебя, капитан. На кривой лошадке. На переправе получишь нового конягу, а сейчас — жди. Мы твоему старому местечко для последнего пристанища подыщем. А пока покукуй на аванпосте в Немеркнущем свете. Команду мы у тебя заберем — последний рейс сможешь и в одно лицо пройти. И орудия сняли. Не воевать больше "Суровому".

Sic transit gloria mundi. Воевал-воевал "Суровый", а теперь на вечный прикол встанет. И народ толпами повалит глазеть на гроб великана Святогора — а может и нам силушкой дыхнет. А после экскурсии как утомленным пилигримам не подкрепиться? Вот вам, братушки, кафешечка. Нет! Маловато будет. Ресторанчик.

Потихоньку да помаленьку народная тропа к боевой славе истончает, а в ресторанчик — пожалуй, что нет. Разве не славненько свадебку отплясать не абы где, а на борту легендарного эсминца? И превратится постепенно "Суровый" в обыкновенный кабак с постоялым двором и приложенным к нему маленьким музейчиком. Тьфу!

— Суровый, Суровый! Да за что ж это они тебя так? — Стормфилд подошел к переборке и прислонился к ней лбом. — Тридцать шесть лет боевых походов. Во всем флоте не осталось ни одного эсминца старше двух десятков. Все погибли. Все в свое время. Только тебя старуха с косой не прибрала. И все это для того, чтобы свои же сняли с тебя оружие, как перед "губой", и сделали из тебя увеселительное пугало? Эх!

Он потерся щекой о переборку, потом махнул рукой и отправился в свою каюту.

* * *
Спасибо, кэп.

Ты не слышишь меня, но я тебя слышу.

Я всегда тебя слышал.

Я слышал, как ты говорил со мной, когда никого не было рядом. Я слышал, как ты пел, когда никто не слышал. Я вижу сейчас твое печальное лицо, твои глаза, полные горечи. И я — твой корабль — благодарен тебе за эту печаль и за твою горечь.

Пятнадцать лет назад ты стал моим третьим капитаном. Я уже тогда был старичком, а ты — только-только получил кавторанга и взошел на свой первый корабль в роли капитана. Ты тогда был не очень доволен получить такие старые лохмотья и очень надеялся, что тебя поскорее переведут на что-нибудь поновее. Я не обижался. Ни тогда, ни сейчас. Тогда я понимал тебя, а сейчас — дело прошлое. За прошедшие годы мы, как это у вас говорится, пуд соли вместе съесть успели. А сейчас, видимо, пришло время расстаться.

Я до сих пор пытаюсь понять, что же есть я сам, что есть другие такие же, как я. Меня построили люди. Но откуда в том, что они построили, взялся "я" — живой, чувствующий, думающий, осознающий сам себя? И откуда в других таких же взялись другие "я"?

Первые мои воспоминания о себе самом — смутны и отрывочны. Наверное, так вы, люди, помните свое раннее детство. Верфь и множество людей. Рядом со мной, внутри, снаружи. Сварка, клепка, искры, толчки, рывки... Сумбур.

Потом пришел первый экипаж и мы стали ходить по космосу и воевать. И я был вместе с ними. И взрослел. Наверное, каждому кораблю отдают частицу себя те, кто его строит, кто на нем летает. Не все одинаковую. Кто сколько отдаст. И происходит это, наверное, совершенно неосознанно.

Мы, корабли, разговариваем друг с другом не так, как это делаете вы, наши хозяева. Не словами, а, скорее, образами и понятиями. Как — я бы, пожалуй, не смог объяснить. Мы не видим и не слышим окружающий мир в вашем понимании. Мы его просто чувствуем. Наверное, это чем-то похоже на ваше зрение и слух, но это по-другому.

И все корабли похожи на тех, кто их строил, кто ими командует. Надменные паранидские колымаги, меркантильные, жуликоватые теладийские "птички", задиристые и хвастливые сплитские "гады". Живее всех, конечно, выглядят боронские "рыбки", но это только внешне. На самом деле они ничуть не напоминают рыб. Они такие же, как их хозяева — приветливые и доброжелательные, но ничуть не более живые, чем их металлические собратья. Большие корабли похожи на взрослых. Маленькие — на детей. Наверное, оттого, что большим отдает часть себя большее количество экипажа.

Не знаю. Все это лишь догадки. Но в их пользу говорит то, что ксенонские корабли — мертвы совершенно. Откуда возьмется то, что вы называете душой, в том, что построено бездушными машинами и управляется искусственным интеллектом? Даже хаакские "ананасы" — живые. Агрессивные, злобные, непонятные — да. Но — живые. А ксенонские — мертвые железяки. И они не просто молчат. Я ведь не слышу других. Я их чувствую. Если они есть. А этих — их нет.

Пятнадцать лет назад моим капитаном назначили Берта Стормфилда. Молодого, талантливого свежеиспеченного кавторанга. Он уже тогда был очень хорош, но для кавторанга на эсминце должность старпома — потолок. Потому и дали ему меня, старика. Дескать, для двадцатилетнего "Сурового" можно немножко поступиться правилами. Вот тогда мы с ним и почали наш пуд соли.

После первого серьезного боя, когда мы завалили "Джей", мы вернулись в док для ремонта, зализывать раны. А Берт, отдав все распоряжения, пошел к себе в каюту, запер дверь, расстегнул воротничок и, подмигнув, вдруг сказал:

— Ну, что, старик? Классно мы им дали перцу? Спасибо, Суровый! Спасибо, дорогой!

И с тех пор меж нами протянулась ниточка отношений, о которых не знал никто, кроме нас. Да и даже из нас — один знал лишь половину. Берт говорил со мной, когда никто не видит, а я и ответить не мог. Я знал о его жене, о родившейся через год дочурке — это знали все. Но не все знали, как он любит их, как скучает во время долгих разлук. О его друзьях-товарищах, об отце с матерью, о младшей сестре, поступившей на билогический. Кстати, в позапрошлом году у него родилась вторая дочь, это знают все. Но только я знаю, что его жена — Лана — предложила назвать ее Бетти и была крайне удивлена реакции мужа на это имя. Могу себе представить кэпа, возвращающегося на побывку домой, а там — опять снова Бетти. Девочку назвали Линси. Впрочем, я отвлекся от своих воспоминаний. Тогда это было еще далеко впереди.

Весь экипаж знал о любви своего капитана к музыке. У него была потрясающая фонотека. Он частенько включал что-нибудь по громкой для себя и других, но только я один знал, что когда никто не слышит — капитан Берт поет сам. Видимо, он страшно стеснялся этого, раз не пел даже при своей жене и дочери — он сам мне говорил об этом. А мне нравилось. Господи, как же мне нравилось, как он поет!

Мне нравилось это настолько, что я захотел попробовать сам. Вы, люди, даже не представляете себе, что это такое — быть кораблем. Ни рук, ни ног, ни голоса. Вы летаете на нас, сражаетесь, а мы даже не можем двинуться с места без вас. Я безумно захотел научиться петь.

Как это было трудно — не описать словами. Мне пришлось учиться наводить электрические сигналы в бортовой сети. Мне пришлось изучать сигналы, которые наводятся в ней вами, когда вы говорите по связи. Через полтора года мне удалось что-то проскрипеть через коммуникаторы. Звук был ужасающий, как будто фотонную пушку пытаются впихнуть в слот для ремлазера, но в тот день я был счастлив, как никогда до этого.

Естественно, все свои упражнения я проделывал только тогда, когда этого никто не мог услышать. Первые свои опыты я проводил исключительно в отсеке управляющих механизмов, где лязга хватало и без моих попыток что-нибудь каркнуть. Через полгода я смог, наконец, выдать чистый тон. Еще год ушел на освоение модуляций, управление амплитудой, подбор тембра голоса. В общем, только где-то через три года я, наконец, действительно запел. Как же я был счастлив! Мне по-прежнему приходилось следить, чтобы этого никто не слышал, но я пел и наслаждался этим.

Научившись петь, я решил пойти немного дальше и научиться управлять своим движением. Это было уже легче — наводить сигналы я уже умел, а эти сигналы были намного проще. Единственное, во что все упиралось — это бортовой компьютер. Пока за маневровые пульты не усядется экипаж — сигналы от них никуда не пройдут. Они упрутся в старушку Бетти, а она их никуда не пропустит. С маршевым двигателем немножко по-другому, но тоже что-то вроде того. Но меня это вполне устраивало. Я ведь не собирался "сбегать", не собирался бунтовать. Я хотел лишь иметь возможность помочь иногда экипажу, когда мне светит попадание по краю, а они просто не видят это на обзорном экране, хотя было бы достаточно чуть-чуть подвернуть корму, чтобы избежать этого скользящего ранения. А такое иногда может спасти жизнь, если она висит на волоске.

И этому я тоже научился. Довольно быстро. Люди, верно, не поверили бы, скажи им, что научиться петь гораздо труднее, чем научиться воевать. Я стал единственным, наверное, кораблем, который поет. Я воевал тридцать шесть лет, а теперь отвоевался. Скоро меня поставят на прикол где-нибудь в центральных секторах, на потеху зевакам. Кэпу дадут какой-нибудь другой корабль, он еще адмиралом будет, а я... Нет, я на него не в обиде. C'est la vie. Просто досадно, что не сподобился я геройски погибнуть вместо предстоящего теперь унылого тлена. Знать, судьба такая.

* * *
Тревога взвыла, когда Стормфилд был в душе, отправив уже белье в приемный люк автопрачки. Он несся к рубке, оставляя мокрые следы и проклиная полный идиотизм ситуации. Гвардии капитан 1-го ранга бежит под звуки сирены пугать врага голыми телесами. Один на всем корабле. А из стволов — только его, Стормфилда, личное табельное оружие. Что за карнавал вообще? С чего вдруг боевая тревога в секторе близ милитаризованного по самые уши М148-го, где, как шутят в космофлоте, даже мухи Маркуса летают в портупеях и при оружии?

Вот и рубка! А неплохой рывок получился — даже кожа почти сухая. Есть еще порох... И ягоды... И хоть ягодицы влажые, но порох — сухой.

— Капитан Стормфилд, корабельный номер ноль ноль один.

На экране быстро промелькнуло приветствие и появилась карта сектора.

— В чем дело, Бетти?

Вопрос был задан машинально. Глаза уже считывали метки и информационные флажки. Доли секунды хватило, чтобы понять, что транспортное судно на карте излохмачено вдрызг. И с оставшейся после повреждений скоростью ему не уйти от невесть откуда взявшегося ксенонского "Кея". Прорываться к вратам у него не хватит ни щитов, ни скорости. Только уходить. Но без чьей-то помощи его не спасет и это. Он лишь получит еще несколько минут жизни, чтобы его успели спасти. А если не успеют — "Кей" его догонит.

— Получен сигнал "SOS" от транспортного судна бортовой номер...
— Я не тупой, Бэтти! Я и сам вижу, что они в полной заднице. Я спрашиваю, как получилось так, что этот транспорт в ней оказался? И кто, черт возьми, еще есть рядом, кто действительно может их из нее вытащить?

Руки, тем временем, сами собой отбивали привычную дробь по клавишам, проверяя бортовые системы и давая сигнал на экстренную отстыковку.

— Корвет сопровождения подорвался на мине. Транспорт тоже был сильно поврежден и потерял скорость, из-за чего был вынужден уходить к окраинам сектора. До врат ему не добраться...
— Достаточно. Сам вижу. Переходим к следующему вопросу.
— Сейчас готовятся к взлету с аванпоста десять истребителей.
— Этого мало.
— Это все, что здесь есть. Другие корабли, включая капшипы, прибудут через несколько минут на джампдрайве, но...
— Да вижу я! Прыгнуть они могут только к вратам, а оттуда им не успеть. Мало времени, черт возьми! Совсем мало! Прыжковый двигатель через транспортер транспорту передать могут?
— Ни на одном из истребителей нет транспортеров.
— А на самом транспорте?
— Уничтожен после взрыва мины.
— Дьявол!
— Шлюзовые камеры герметичны, манжеты сброшены. Отстыковка произведена.
— Курс на перехват. Полный вперед!
— Капитан! Корабль не вооружен и отсутствует экипаж. Производить точное маневрировние при уклонении в одиночку вы не сможете.
— Отставить паникерство! Выполнять!
— Уже выполнено, капитан. Я просто напоминаю.
— Спасибо, Бэтти, но если бы я об этом не помнил, я не спрашивал бы, кто здесь еще есть рядом... И дай связь с этим корытом.
— Изображение включить?
— Дура, что ли? Я ж без фуражки!

Интересно, понимает ли бортовой компьютер сарказм? Но что-то ведь соображает. Иначе Бетти не спросила бы про изображение. То-то был бы номер, если бы этот бедолага, пилот транспортника, увидел своего потенциального спасителя восседающим нагишом перед пультом. За неимением бортового вооружения капитан эсминца "Суровый" решил пришибить ксенонский "Кей" своим пинусом.

— Говорит борт ATPBW-32, лейтенант Гик, база приписки...
— Вольно, лейтенант! Я — капитан Стормфилд, эсминец "Суровый". Иду вам на помощь.
— Капитан! Быстрее, умоляю! У меня на борту семьи военнослужащих. В основном, женщины и дети. Сто сорок шесть человек!
— Прыжковый двигатель во время взрыва гавкнулся?
— Так точно!
— Ну, хорошо, что сами живы остались.
— Так это пока...
— Отставить пессимизм! Сейчас спасем вас от этой железки. Потом еще медаль получишь, лейтенант, хвастаться будешь. Ты сейчас жми как можешь. И как не можешь — тоже жми! Каждая секунда — на вес золота! У тебя весла есть?
— Какие весла?
— Обыкновенные. Пассажиров за них посадить, чтобы гребли. Глядишь, ходу прибавишь... Шучу, лейтенант, шучу. Ты, главное, не паникуй! Скоро все хорошо будет. Конец связи.

Эх! Самому бы такой уверенности. То, что это его последний боевой вылет, Стормфилд знал наверняка. Оружия у него на борту не было, а значит — только таран. И таран — только смертельный. Потому что попытаться сохранить корабль — это только дать шанс уцелеть врагу. А самому ему и так дай-то бог даже просто успеть боднуть этого "Кея". На подходе тот станет лупить его из тяжелых орудий. На дальней дистанции можно уйти от попаданий и командуя голосом. Но ближе начнется ад, в котором нужна мгновенная реакция маневровых двигателей. И этого можно добиться только силами нескольких человек, опытных, подготовленных пилотов, сидящих за несколькими маневровыми пультами и сработавшихся друг с другом и со своим капитаном.

А у него только две руки и две ноги. И одна голова. Без фуражки.

Стормфилд нервно хихикнул и поелозил в кресле. Кожа характерно скрипела о кожу. Еще ни разу он не сидел в капитанском кресле с голым задом. Ну, хоть напоследок выпендрился. Говорят, перед смертью у человека перед глазами пролетает вся его жизнь. Что-то ничего не пролетало. Или рано еще? И никаких торжественных мыслей, осознания вселенских подспудных истин. Зато всякие дурацкие шуточки на тему своей текущей формы одежды "номер ноль" — это мы завсегда пожалуйста!

Нет! Надо действительно сходить одеться. Пока время есть. Как-никак, помирать скоро. Никто, конечно, не видит, но надо при параде быть. Перед самим собой.

И тут раздался голос.