|
продолжение второй главы (Изиняюсь что перевставил сюда, просто там я заметил пару ошибок, затем отредактировал сообщение, но оно из за крупного текста сохраняться не захотела писала -тема отсутствует либо перемещена в другой раздел форума-, и я вставил сюда)
Потом он проснулся, один в своей постели, облитый потом, с широко раскрытыми глазами, губы напряжены от готовых прорваться сквозь сжатые зубы рыданий. И так повторялось ночь за ночью, неделя за неделей. День за днем он вынужден был доводить себя до бешенства, чтобы найти силы покинуть бесполезное убежище своей палаты.
Однако его главное решение оставалось неизменным. Он познакомился с пациентами, уже несколько раз проходившими курс лечения в лепрозории, - пойманными рецидивистами и просто случайно зараженными пальтонной проказой, которые не в состоянии были выполнить главное условие своего мучения - условие держаться за жизнь без всякой мысли о компенсации нынешних неудобств комфортом в будущем, которая и придавала жизни ценность. Их тупость и доказала Мише, что его ночные видения содержали в себе основу для выживания. Ночь за ночью они колотили его о жестокий и непоправимый закон пальтонной проказы; удар за ударом они показывали ему, что полное подчинение этому закону было его единственной защитой от нагноения, разъедающей кожу и глаза. В течение пятого и шестого месяцев лечения и исследований на Орбитальной Станции Защиты в Луне он практиковался в ВСК и других упражнениях с огромным усердием. Глядя на пустые стены своей палаты, он словно бы старался загипнотизировать себя с их помощью. Привычка отсчитывать часы между приемами и вводами лекарств постепенно стала подсознательной. Если же он допускал ошибку или хоть немного нарушал свой защитный ритм - беспощадному самобичеванию потом не было конца.
На седьмой месяц врачи пришли к мнению, что его усердие - это не временная проходящая фаза. Они имели все основания полагать, что прогресс его болезни остановился. И отправили его домой.
Возвращаясь поздно вечером к себе домой на квартиру, Миша думал, что готов ко всему. Он приучил себя спокойно относиться к отсутствию каких бы то ни было вестей от Евгении и к испуганному шараханью бывших своих друзей и знакомых - хотя эти обиды все еще причиняли ему боль, вызывая время от времени головокружительные приступы ярости и отвращения к самому себе. Оставшиеся в доме вещи Евгении и Саши и опустевшая комната где Евгения держала прежде свои статуэтки, терзали его измученное сердце, словно едкая кислота, - но он уже подчинил себя задаче сопротивляться таким раздражителям.
Тем не менее ко всему он все-таки не был готов. Очередной шок оказался ему не по силам. После того, как он дважды и даже трижды проверил, действительно ли Евгения ничего не писала, и после разговора по телефону с коммерческим инспектором, который наводил для него справки, - смущение и волнение этого человека, казалось, можно было почувствовать даже через соединяющие их телефонные провода, - Миша отправился в свой кабинет и занялся чтением написанного им начала второго романа. Явное скудоумие собственного сочинения ошеломило его. Назвать эти каракули смехотворно-наивными было бы для них еще комплиментом. Он едва мог поверить, что эта высокомерная чушь написана им самим.
Той же ночью он перечитал свой первый роман, бестселлер. Затем, действуя руками с величайшей осторожностью, он разжег огонь в искственном и бросил туда как новый манускрипт, так и напечатанный роман.
"Огонь! - думал он. - Очищение. Если мне не суждено больше написать ни строчки, то по крайней мере я избавлю свою жизнь от этой лжи. Воображение? Как я мог быть настолько самоуверенным?!"
И, глядя, как листки превращаются в серый пепел, он вместе с ними сжигал и свои мечты о дальнейшей писательской деятельности. Впервые он ощутил, насколько верны были наставления врачей; ему надлежало подавить в себе все воображение. Он не мог позволить себе развивать воображение - способность, с помощью которой он мог представить себе Евгению, радость, здоровье. Если он будет терзать себя несбыточными желаниями, то это нанесет урон соблюдению того закона, который позволял ему выжить. Воображение было способно убить его, или соблазнить, или обманом склонить к самоубийству: мысли о недоступном повергли бы его в отчаяние.
Когда огонь бил потушен, Миша растоптал оставшийся пепел, как бы довершая уничтожение написанного.
На следующее утро он принялся за организацию своей жизни.
Первым делом он отыскал в магазинах двухтысячных старую бритву. Ее длинное лезвие из нержавеющей стали сверкало в флюоресцентном свете ванной злобным плотоядным взглядом, но Миша намеренно загородил его от света, намылил лицо бреющей житкостью, боязливо облокотился о раковину и приблизил лезвие к горлу. Словно линия холодного огня пересекла его вены - остро ощутимая угроза пореза, и обострения пальтонновой проказы. Если бы его лишенная половины пальцев рука соскользнула или дернулась, последствия могли бы быть самыми серьезными. Но Миша сознательно пошел на риск - для того, чтобы приучить себя к внутренней дисциплине, усилить свою бдительность при соблюдении основных правил выживания и подавить свою непокорность им. Он специально не стал ставить искусственные пальцы, что бы он мог выжить. Бритье этим лезвием стало у него впоследствии личным ритуалом, ежедневной ставкой со своим положением.
По той же причине Миша повсюду стал таскать с собой острый перочинный нож приобретенный в том же магазине. Как только он чувствовал, что его контроль ослабевает, что к нему возвращается воспоминание о надежде или любви, он доставал этот нож и приставлял лезвие к своему запястью.
Побрившись, он занялся свои новым домом в Юпитер 3. Сделал уборку, расставил мебель таким образом, чтобы выступающих углов было как можно меньше, сведя до минимума угрозу острых краев и невидимых препятствий, он уничтожил все, обо что можно было споткнуться, ушибиться или пораниться, так что комнаты стало безопасно обходить даже в темноте, он сделал свой дом максимально похожим на свою камеру в больнице. Все опасное он поместил в отдельную комнату, и покончив с этим, он запер ее и запрятал ключ подальше.
Покончив таким образом со своим прежним образом жизни, он основательно вымыл руки. Мыл он их с мрачным и одержимым видом, и ничего не мог с собой поделать - физическое чувство нечистоты было слишком сильно.
Гадкий, грязный прокаженный!
Осень прошла в непрерывном балансировании на грани безумия.
Темная сила пульсировала в нем, словно пиратская плазма застряла между ребрами, непреднамеренно раздражая его. Он чувствовал смертельную потребность выспаться, но не мог этого сделать, потому что во сне ему теперь стали чудиться кошмары разложения, несмотря на бесчувственность своего тела, он, казалось, ощущал, как оно живет. А пробуждение ставило его лицом к лицу с ужасным непоправимым парадоксом. Не имея никакой поддержки или ободрения со стороны других людей, он начал сомневаться в том, что сможет вынести всю тяжесть своей борьбы с ужасом и смертью; тем не менее эти ужас и смерть объясняли, делали понятным, почти оправданным его отчуждение и отказ других помочь или ободрить его. Его борьба была результатом тех же страстей, что обуславливали его изгнание. Мысль о том, что с ним будет, если он откажется от борьбы, была ему ненавистной. Ненавистной была и мысль о том, что он вынужден вести безвыигрышную вечную борьбу. Но людей, которые сделали его одиночество столь абсолютным, он ненавидеть не мог. Они всего лишь разделяли его собственный страх.
Единственной его опорой в этих обстоятельствах была злость. Он держался за свою отчаянную злобу как за якорь спасения, чтобы выжить, ему нужна была ярость - ярость, позволявшая ему держаться за жизнь, словно накинув ей на шею удавку. Бывали дни, когда ярость не покидала его от постоянно.
Но со временем даже эта страсть начала затихать. Его оторванность от людей была частью его устава: она была необратимым фактом, столь же реальным и обязательным, как земное притяжение, напасть и бесчувственность. Если ему не удастся заставить себя подчиниться фактам, ему не удастся выжить.
Когда Миша смотрел из окна на улицу, то столбы, мусор, пьяные земляне, редкие полицейские аэро-мобили, казались такими далекими, что ничто не могло послужить мостом через эту пропасть. Противоречие не имело разрешения. Без жизни он не мог продолжать борьбу - однако все эмоции должны были быть отвергнуты им.
Прошли дни, недели, месяцы, и теперь он все реже и реже проклинал несбыточность желаний, в плену которых находился. Он бродил по улицам позади его дома - высокий худой человек с диким взором, механической походкой и лишенной двух пальцев правой рукой. Любой острый камень, крутой уступ, заваленная мусором атропина напоминали ему о том, что жизнь его зависит от его осторожности, что стоит ему на мгновение ослабить бдительность - и все его беды исчезнут вместе с ним, безболезненно и для всех незаметно.
Прикасаясь иногда к столбам и ничего не ощущая под рукой, он становился лишь еще более грустным, предвидя при этом, какой его ожидает конец: сердце его станет таким же бесчувственным, как и тело, и тогда мир окончательно будет потерян для него.
Тем не менее, узнав о том, что кто-то заплатил за него по счету за термо-почту, он ощутил внезапное чувство сосредоточения, прояснения видения, словно наконец опознал своего врага. Это неожиданное благодеяние ясно показало ему, что происходит. Горожане не только избегали его, но и активно действовали с целью лишить его всякого предлога появляться в их обществе.
Когда Миша впервые осознал эту опасность, его первейшим побуждением было открыть окно и крикнуть так, чтобы его голос раскатился в воздухе:
- Так и продолжайте! Черт меня побери, если вы мне нужны!
Однако вопрос этот был не настолько прост, чтобы его можно было решить одной только бравадой. Когда новая часть года постепенно рассеялась, Миша пришел к выводу, что ему необходимо что-нибудь предпринять. Он был личностью, человеком, как и все остальные: и у него было сердце, живое и поддерживающее жизнь в его теле. И он не собирался покорно ждать, когда это сердце ампутируют.
Поэтому, получив очередной счет за по приходящей термо-почте, он собрался с духом, тщательно побрился, облачился в одежду из плотной ткани, сунул ноги в крепкие ботинки с составом теладиания и отправился в двухмильный поход в порт, чтобы лично уплатить по счету.
И вот теперь он стоял перед дверью компании, обуреваемый сомнениями, проносящимися у него в голове, словно грозовые тучи. Так прошло уже немало времени, а он все стоял перед дверью с надписью золочеными буквами, повторяя про себя: "...Это - медленное убийство", - потом он собрался с духом, распахнул дверь с силой штормового ветра и направился к девушке за стойкой с таким видом, словно она вызвала его на единоборство.
Он подошел и положил ладони на стойку, чтобы унять дрожь в руках.
На мгновение лицо его исказила свирепая гримаса. Он сказал:
- Меня зовут Михаил Бурлаков.
Девушка была опрятно одета и казалась довольно миловидной. Миша заставил себя посмотреть ей прямо в лицо. Он увидел ничего не выражающий, направленный мимо него взгляд. И пока он выискивал в этом взгляде испуг или отвращение, девушка направила взгляд в его сторону и сказала:
- Я вас слушаю...
- Я хочу оплатить свой термо-счет, - ответил Миша, подумав: "Она ничего не знает, просто не слышала обо мне".
- Пожалуйста, - отозвалась девушка. - Назовите ваш номер.
Миша назвал, и она начала смотреть в компьютере проверяя его подлинность.
Неопределенность ожидания возродила его страхи, и он почувствовал, как сжалось горло. Ему нужно было как-то отвлечься, чем-то занять свое внимание. Внезапно вспомнив о встрече на улице, он сунул руку в карман и извлек из него обрывок бумаги, который передал ему мальчик.
"Вы должны это прочитать", - вспомнил Миша. Он расправил обрывок на стойке и прочел полустертый печатный текст:
"реальный человек, реальный во всех отношениях, внезапно обнаруживает, что он абстрагирован от мира и помещен в физическую ситуацию, которая не может существовать: звуки имеют запах, запахи обладают цветом и глубиной, зрительные образы осязательно ощутимы, прикосновения имеют высоту и тембр. Некий голос сообщает ему, что он был доставлен сюда как защитник своего мира. Он должен сразиться в смертельном поединке с защитником другого мира. Если он потерпит поражение, он умрет, и его мир - реальный мир - будет разрушен, поскольку окажется лишен внутренней способности к выживанию.
Человек отказывается верить в то, что все услышанное им - правда.
Он приходит к выводу, что либо спит, либо бредит, и отказывается стать частью ложной ситуации сражения насмерть, поскольку никакой "реальной" опасности не существует. Он непоколебим в своем решении не воспринимать всерьез очевидно невозможную ситуацию и не обороняется, когда его атакует защитник другого мира.
Вопрос: является такое поведение человека мужеством или трусостью?
Это - фундаментальный вопрос этики".
Этики!? - фыркнул про себя Миша. - И кто только придумывает такую чушь?
В следующий миг девушка повернулась, и на лице ее было вопросительное выражение.
- Михаил Бурлаков? Номер 1029374716023? Сэр, на ваш счет был сделан вклад, который покрывает несколько месяцев. Разве вы недавно не присылали нам по термо-почте кредиты?
Внутренне Миша сжался, словно от удара, причинившего ему внезапную боль, потом схватился за стойку, заваливаясь набок, словно наскочивший на рифы галеон. Бессознательно он скомкал в кулаке клочок бумаги. Голова кружилась, в ушах эхом отдавались слова:
Фактически все земляне проклинают, отрекаются, отталкивают вас от себя - у тебя нет надежды.
Прилагая все силы, чтобы сдержать готовую прорваться ярость, он сосредоточил внимание на похолодевших ступнях и ноющих лодыжках.
С чрезвычайной осторожностью положив смятый клочок бумаги на стойку перед девушкой, Томас сказал, стараясь придать своему голосу выражение доверительности:
- Это, знаете ли, вовсе не заразно. Можете не беспокоиться - от меня вы ничего не подхватите. Это заразно разве только что для детей.
Девушка, хлопая глазами, смотрела на него, словно удивляясь смутности своих мыслей.
Его плечи сгорбились, ярость комком застряла в горле. Он повернулся со всем достоинством, на какое был способен, и вышел на улицу, громко хлопнув дверью.
- Адское пламя! - буйствовал он про себя. - Адское пламя! Будьте вы прокляты!
Чувствуя, как от ярости кружится голова, он оглядел улицу. Отсюда ему был виден город во всем своем зловещем величии. В направлении его дома по обеим сторонам дороги теснились маленькие торговые витрины, словно зубы готовых сомкнуться челюстей, все было старое и обветшалое, даже аэро-мобили пролетающие мимо казались хотят пожрать его своей пустотой. Ослепительное искусственное солнце заставило Мишу почувствовать себя беспомощным и одиноким. Быстро осмотрев руки на предмет царапин или ссадин, он заспешил обратно. Онемевшие ноги едва держали его, словно асфальт стал скользким от отчаяния. Мише казалось, что он проявил мужество, сдерживая желание пуститься бегом.
Через несколько минут впереди показалась громада здания суда. На тротуаре перед ним стоял старик-нищий. Он не двигался, по-прежнему глядя на паро-солнце и что-то бессвязно бормоча. Его знак "БЕРЕГИСЬ!" был теперь бесполезен, словно предупреждение, которое пришло слишком поздно.
Когда Миша приблизился, его поразила отрешенность старика нищие и фанатики, святые и пророки апокалипсиса дисгармонировали с этой улицей, залитой паро-солнцем: нахмуренный приниженный взгляд каменных колонн не допускал подобной хмурости. А горстки пожертвованных ему кредитов С не хватило бы даже на скудный обед. Миша вдруг ощутил внезапную острую боль сострадания. Почти против своей воли он остановился перед стариком.
Нищий не шевельнулся, не прервал своего созерцания паро-солнца, однако голос его изменился, и среди невнятного бормотания раздались ясные слова: - Исполни свой долг.
Этот приказ, казалось, относился непосредственно к Мише.
Словно по команде, он снова опустил взгляд к чаше. Однако требование, попытка принуждения вызвали в нем новый приступ гнева.
- Я ничего тебе не должен! - тихо огрызнулся он.
Прежде чем он отошел, старик заговорил снова:
- Я тебя предупреждал.
Эти слова неожиданно подействовали на Мишу как внутреннее озарение, как суммирование всех переживаний, испытанных им в прошлом году. И решение мгновенно пробилось сквозь гнев. С перекошенным лицом он стянул с пальца обручальное кольцо.
До этого Миша никогда не снимал кольца: несмотря на развод и безжалостное молчание Евгении, он продолжал носить его, ведь они были почти единственными кто решился пожениться кольцевым способом а не капитовым как делают все. Кольцо было как бы его самоутверждением. Оно напоминало ему, где он был прежде и где он теперь, о разбитых надеждах, утраченной дружбе, о беспомощности - и его исчезающей человечности.
Теперь он сорвал его с левой руки и бросил в чашу.
- Это стоит больше, чем несколько кредитов, - сказал он и, спотыкаясь, побрел прочь.
- Подожди.
В этом слове прозвучала такая властность, что Миша снова остановился. Он стоял, не шевелясь, усмиряя свою ярость, как вдруг почувствовал, что старик взял его за руку. Тогда он повернулся и посмотрел в бледно-голубые глаза, такие пустые, будто они все еще разглядывали слепящий горечь паро-солнца. Старик буквально излучал невидимую силу. Внезапное чувство опасности, чувство близости к вещам, недоступным его пониманию, встревожило Мишу. Но он только отмахнулся от этого.
- Не прикасайся ко мне. У меня пальто-проказа!
Отсутствующий взгляд, казалось, даже не задевал его, словно его не было или глаза старика были незрячими; однако голос нищего был ясен и тверд:
- На тебе проклятие, сын мой.
Миша ответил, облизнув губы:
- Нет, старик. Это нормально - таковы уж люди. Пустышки.
И, словно ссылаясь на закон проказы, он добавил про себя:
"Тщетность - основная характеристика жизни".
Вслух же он продолжал:
- Такова жизнь. Просто я придаю меньшее значение всяким пустякам, чем большинство людей.
- Такой молодой - и уже такой несчастный!
Миша давно уже не встречал участия, и поэтому нечто похожее на его проявление оказало на него сильнейшее воздействие. Гнев его отступил, хотя в горле так и остался комок, делая голос сдавленным и приглушенным.
- Пойдем со мной, старик, - сказал Миша. - Не мы сотворили мир. Все, что нам остается, - это жить в нем. Все мы в одной лодке, так или иначе. - Разве не мы его сотворили?
Но, не дождавшись ответа, нищий снова принялся бормотать свой таинственный напев. Он удерживал за руку Миши, пока в пении не наступила пауза. Тогда в его голосе появилось нечто новое - агрессивный тон, словно бы старик воспользовался неожиданной уязвимостью Миши.
- Почему ты не покончил с собой?
В груди Бурлакова возникло такое чувство, словно на нее надавили, а сердце сжало спазмом. Голубые глаза излучали какую-то необъяснимую для него опасность. Его охватила тревога. Он хотел оторвать взгляд от старческого лица, провести процедуру ВСК, чтобы убедиться, что все в порядке, но не мог этого сделать: пустой взгляд удерживал его. Наконец он сказал:
- Это слишком легко.
На этот ответ не последовало возражений, но все же его тревога росла.
По принуждению воли старика он стоял над пропастью своего будущего и смотрел вниз, на зазубренные, алчущие угрозы - вечные муки мыслились и множились там. Но эта панорама придавала ему силы. Он ощутил в себе достаточно сил, чтобы отвернуться от собственного страха и сказать:
- Послушай, могу я для тебя что-нибудь сделать? Еда? Место для ночлега? Я могу поделиться с тобой всем, что у меня есть.
Глаза старика внезапно утратили свой опасный оттенок, словно Миша произнес какой-то решающий пароль.
- Ты и так уже дал мне чересчур много. Такие подарки я возвращаю тем, кто их жертвует.
Он протянул чашу Мише.
- Возьми кольцо обратно. Будь праведным. Ты не должен сдаваться! Повелительный тон теперь исчез. Вместо него Мише слышалась мягкая просьба. Он колебался, размышляя над тем, какое отношение может иметь к нему этот старик. Но надо было что-то ответить. Он взял кольцо и снова надел его на левую руку. Потом сказал:
- Все рано или поздно сдаются. Но я собираюсь выжить - и жить так долго, сколько смогу.
Старик весь как-то осел, покосился, словно только что переложил груз пророчества или заповеди на плечи Мише. Голос его звучал теперь совсем слабо:
- Может быть, так оно и будет.
Не сказав больше ни слова, он повернулся и побрел прочь, опираясь на посох, будто изможденный пророк, уставший от предсказаний. Посох ударялся о тротуар со странным звуком, как если бы дерево было тверже асфальта. Миша смотрел вслед развевающемуся на ветру оранжево-коричневому плащу и разметавшимся волосам до тех пор, пока старик не повернул за угол и не скрылся из виду. Потом он встряхнулся и приступил к процедуре ВСК. Но взгляд его задержался на обручальном кольце. Оно едва держалось на пальце, словно вдруг стало очень велико ему.
"Проклятье! - подумал Миша. - На мой счет поступил вклад. Я должен что-то сделать, пока они не начали устраивать против меня на улицах баррикады из полиции и ГЕТов".
Некоторое время он еще стоял на том же месте, пытаясь выработать план действий. Машинально он поднял взгляд вверх, к каменным головам, венчающим колонны здания суда. В глазах у них было равнодушие, а на губах - судорога отвращения. И они подсказали ему идею. Молча послав им проклятие, он снова пошел вдоль улицы. Он решил встретиться со своим инспектором и потребовать, чтобы эта женщина, занимавшаяся его контрактами и финансовыми делами, нашла какое-то легальное средство против этой своеобразной черной благотворительности, которая отсекала его от города. "Пусть аннулируют оплату счетов, - думал он. - Они не имеют права оплачивать мои долги без моего на то согласия".
Отдел юриста находилась в здании, стоящем возле пересечения двух основных улиц городка, и Мише надо было перейти на другую сторону дороги. Вскоре он уже ждал синего света, разрешающий пешеходу перейти магнитную дорогу. Он чувствовал, что надо спешить, действовать согласно тому, что он решил, прежде чем его отвращение к инспекторам и всему общественному механизму в целом убедит его в том, что эта решимость была глупостью. Он с трудом подавил в себе искушение перейти дорогу на красный свет.
Амисатор долго не хотел менять свой сигнал, но вот наконец зажегся синий. Миша ступил на переход.
Не успел он сделать и трех шагов, как раздалась звук тревоги. Такими могли только сигналить полицейские аэро-мобили. Из боковой улочки, светя желтыми огнями, вылетела полицейский аэро-мобиль. На повороте из-за высокой скорости и видимо из за древнего автопилота, и она понеслась прямо на Мишу.
Он замер на месте, словно его вдруг стиснул невидимый кулак. Он хотел отскочить, но мог только стоять неподвижно, остановленный и удерживаемый на месте невидимой силой, и смотреть на морду несущегося на него аэро-мобиля.И пепед самым столкновением он услышал крякающий звук. Потом упал.
Падая, он смутно ощущал, что падение началось слишком рано, что его еще не сбило аэро-мобилем. Но ничего не мог с собой поделать: он слишком боялся - боялся столкновения. После всех предосторожностей и самозащиты - покончить вот так! Потом в окружающем его пейзаже порта на заднем плане, за светом и окнами магазина, возникла тяжелая тьма, и он услышал как раздался шум заработавших тормозных двигателей аэро-мобиля. Свет и дорога стали казаться не более чем рисунком на черном фоне, и теперь этот фон вспучивался, заполняя все вокруг, добрался до него и, поглотив, потащил его куда-то вниз. Тьма изливалась сквозь свет, словно лучи мрака.
Миша подумал, что видит все это в страшном сне. И совершенно некстати он снова услышал слова старика:
- Будь праведным. Ты не должен сдаваться!
Тьма все лилась и лилась, затопляя день; и последним, что Миша еще видел, были желтые искры огней полицейского аэро-мобиля- красная молния, горячая и смертоносная, пронзающая его лоб, как ракета Огненное копье. |
