|
Я собираю нивидиум. Собираю его уже третьи сутки без сна и без надежды закончить. За кварцевым стеклом кокпита – бесконечные астероидные поля, отливающие мертвым блеском. Свет солнца падает на каменные осколки, но ощущения тепла не дает – только подчеркивает смертельный холод Черного Безмолвия на миллионы километров вокруг. Каменный грохот по обшивке Мамонта, из звуков работы превратился в монотонность Вечности. Лязг грузового отсека, с которым нутро корабля пожирает камни – лишнее напоминание о том, что вся жизнь в этом далеком неизвестном секторе – внутри моего сознания. Когда я умру и роботы зафиксируют мою смерть – скафандр с телом будет выброшен в пустоту, и, вероятнее всего – так же пережеван грузозаборником, а затем отправлен в атомную печь для дальнейшей переплавки в чистый нивидиум.
При температуре в шесть тысяч градусов. От меня не останется даже пепла.
А Мамонт будет также двигаться среди кристаллических полей и посылать сигналы бедствия, до полной остановки атомного генератора в результате износа, или, в лучшем случае – до критического повреждения в столкновении с большим обломком, из за отказа автопилота. От 15 до 400 земных лет мой Большой Космический Гроб будет плыть в пространстве, беззвучно хватая своими равнодушными челюстями все, что окажется рядом.
Жена, семья, дети… это все у меня где-то есть, но что-то мне мешает вспомнить их, лица в памяти расплывчаты, сама память рваная и плоская. Все, что осталось – неизбывная тоска от того, что я их никогда больше не увижу. Вся моя жизнь, кроме последних трех дней – как будто написана на листе белой бумаги простым карандашом высокой жесткости – неярким серым цветом, местами процарапанные буквы. Бумага пахнет бумагой. Цвет пропал, единственное что реально – поток холода, и ультрафиолета вокруг грузовоза.
Иногда я слышу плачущий голос жены, который просит меня вернуться, но не понимаю – откуда он – как будто извне, но во вне ему неоткуда взяться. Наверное, это галлюцинации от утомления. Реальные звуки – стук камней, поглощаемый звукоизоляцией. От этих давящих ударов нет сил даже улыбнуться себе. Даже мысленно. Даже просто подумать что-то бодрое…
Еще больнее – когда чувствую, как меня обнимают дети. Гладят по лицу, младший пальчиками теребит за нос, шепчет в ухо «папа, проснись»… Я делаю рывок, пытаюсь открыть открытые глаза и не могу – мешают стены и стекла кокпита, пустота сгущается и сковывает, как если бы мое тело закопали в холодную и очень твердую землю. Я и Мамонт – единое целое до самой моей смерти… И до самой смерти будут продолжаться эти галлюцинации.
Надо бороться… Надо освободиться… Мой плен – в моей голове… Я вернусь в нарисованный мир…
………………………………………………………………………………………….
Марина вышла из отделения нейрореанимации, где уже неделю лежал ее муж. В ночь с субботы на воскресенье она неожиданно проснулась от того, что он ей приснился, протягивающий руки и отдаляющийся, тающий в сонной дымке. Ощутив беспокойство она вышла на кухню, попутно посмотрев на часы – 5:30, так долго он НИКОГДА не засиживался, даже когда сильно увлекался играми после работы.
Как обычно – сидит… только странно – пальцы на клавиатуре застыли и не движутся. Подойдя ближе она посмотрела и подавилась тихим криком – глаза мужа были остекленевшие, и не мигая смотрели в экран, где медленно двигались красивые каменные обломки, освещенные холодным фиолетовым светом….
maybe continued... |
